«Фантазии "Литературной газеты" о "недорисованном портрете" Владимира Ульянова не похожи на непросвещенное наивничанье…» Отзыв Виктора Грановского на телеобзор Александра Кондрашова, который посвящен 90-летнему юбилею ленинской кончины.

«Как и почему мальчик из благополучной дворянской семьи вырос в бессребреника-революционера, злейшего врага дворян и прочих эксплуататоров, гениального тактика революции, жизнь положившего на борьбу с существовавшим в России строем».

Эта тирада отлично смотрелась бы развернутым заголовком к телеобзору Александра Кондрашова в «Литературной газете» (№ 4 с. г.), который посвящен 90-летнему юбилею ленинской кончины. И она точнее бы выразила суть текста, из которого и взята, высказываемая в утвердительно-сочувственном тоне по отношению к главному герою — вождю мирового пролетариата. Наличествующий же краткий заголовок, произносимый вопросительно: «Ленин с нами?», поставлен, кажется, для того чтобы придать материалу оттенок нейтральности и беспристрастия. Но это все одна видимость. У Кондрашова нет объективного отстояния от своего героя: Ленин для него заведомо герой, и портрет его пишется как бы в пику антигероям — государственным деятелям перестройки и послеперестроечным олигархам.

Для Александра Кондрашова сомнительно, «можно ли Первую мировую войну называть отечественной — на Россию никто не нападал, поначалу война велась на чужой территории, причем исходя из интересов скорее не России, а правящих кругов Франции и Англии». Способ подобного историософствования о Великой войне в «Литературке» и еще в газете «Культура» сейчас очень моден: вообще ни слова не сказать про Германию — она, видимо, и войну Российской империи в 1914 году не объявляла. Из этих фраз, впрочем, ясно, что защищать Ленина удобнее всего, становясь на его сторону, то есть руководствуясь пропагандными схемами вождя, которые в данном случае сильно походят на призывы окопных большевицких газет времен Керенского, в коих держащих антигерманский фронт российских солдат убеждали не проливать кровь за англо-французских капиталистов.

Хоть и признаваемые через силу, но как-то слишком уж очевидные «цинизм и непатриотизм» Ильича приходится затушевывать либо детской репликой: «А “похабный Брестский мир”… просуществовал очень недолго», либо панегириком: «У него [Ленина] была железная логика большевика-интернационалиста, шедшего кратчайшим путем к цели — пролетарской революции». У публициста, сообщающего нам это свое открытие, тоже «железная логика», отражающая ленинскую словно в капле воды: банковские аферы Парвуса — это, по Ленину же, грязь без оговорок (нам только забыли сказать о весьма ощутимой материальной пользе, извлеченной из этой грязи партией большевиков), зато предложение основателя советского государства «превратить империалистическую войну в гражданскую» вовсе не грязь — «он открыто заявлял… свою позицию». Словом, русского патриота Кондрашова нисколько не смущает эта ленинская беззастенчивость в выборе политических средств, ошеломлявшая даже ближайших однопартийцев Ильича, — его куда больше восхищает, как Ленин выкрутился из рук зарубежного кукловода Парвуса, напоминающего автору рецензии «наших олигархов» 90-х годов.

Сколько во всем изложенном объективности и патриотической щепетильности, пусть судит читатель. Ясно одно: Ленин показан Кондрашовым в общем как персонаж положительный в силу неуклонности его революционной воли, невзирая на весь ее «цинизм и антипатриотизм». А чего стоила эта неуклонность народам России — можно не говорить, а списать на войну, развязанную англо-французскими капиталистами, на проклятого Парвуса, на либеральную клевету. То, что все это в фильме десятилетней давности звучало, по мнению обозревателя, «особенно злободневно», допустить нетрудно. Только вот злоба дня не тождественна исторической правде. Моральная же оценка ленинской деятельности журналиста «Литературки» интересует меньше всего.

Так что мы вполне закономерно получаем от него ту комсомольско-пионерскую по словесному подбору и интонации трактовку образа Ильича, которая занесена в кавычки, открывающие нашу статью.

Но это не объективность и не беспристрастие. Это — драпировка истины, причем топорная и неискусная.

Можно признать, что величие России, по разным причинам, и сейчас еще для кого-то связано с политическим опытом «ленинской гвардии», то есть всех тех, кто сознательно расправился с «великорусской швалью» ради победы мировой революции. Сторонникам этого взгляда легко и в новой пропаганде назвать черное белым, а перманентные срывы нежизненной, на жизнь враждующей ленинской утопии объявить чужебесием, портящим фон неиссякающего национального триумфа.

Но ничего другого и нельзя было, видимо, ждать в конечном счете от всех громких дебатов последних лет, касающихся советского прошлого. В этих дискуссиях было много нервирующего громокипения, в то время как мировоззренческий, этический итог их всегда получался нулевым: констатировалась поляризация накаленных, противных друг другу мнений — и ничто из советского прошлого, что по сути требовало однозначной нравственной оценки, от звезд кремлевской стены до десталинизации, никогда ее не получало.

Фантазии «Литературной газеты» о «недорисованном портрете» Владимира Ульянова не похожи на непросвещенное наивничанье. Люди, стоящие у руля «ЛГ», как и обозреватель ленинской документалистики, скорее всего хорошо себе представляют, каков был «Ленин без грима», если относят себя к числу людей образованных. Кондрашов, как следует из его обзора, перестроечный «Огонек» читал. Тем нелепей смотрится его признание в том, что ему, дескать, «было очень больно слышать», как, после перестроечных разоблачений, вождя «в интеллигентской среде стали презрительно называть “Вольдемар Кулич”». Видимо, знаменитое ленинское изречение о русской интеллигенции, в ту же пору ставшее ходовым, Кондрашов воспринимал без боли и особой презрительности в нем не чувствовал.

Но спор тут не о брани, хотя «нестеснительные выражения основателя компартии», обрати он их против Горбачева с Яковлевым, вероятно, импонировали бы автору телеобзора. Презрение, питаемое к Ильичу представителями мыслящего слоя России, объяснялось тем, что они видели в нем хулителя и погубителя своего Отечества и абсолютно, причем вызывающе, аморального политика и человека. Для этого им не нужно было сочинять шуточки типа «Ленин — гриб». Подобным пересмешничаньем увлекалась позднесоветская молодежь, с детсадовского возраста перекормленная тошнотворной «ленинианой» и вконец уставшая от исчерпавшего себя идеологического маразма.

Но и в те годы для всех, не тронутых безразличием к русской трагедии, в свете раскрытых перестройкой материалов, развеявших повторяемые ныне «Литературкой» сказки о «бессеребреничестве» Ильича, о его «гениальной революционной тактике», фигура Ленина являлась все-таки не предметом стеба и окарикатуриванья, а серьезным поводом к осмыслению катастрофы, постигшей Россию после его столь же убийственных, сколь и провальных экспериментов.

Это сейчас, когда историческая чуткость в обществе утеряна, а упор околовластных идеологов делается на величие родной истории даже там, где вместо него — один позор, в статье о Ленине можно ни слова не писать о зацитированных до дыр директивах, предписывающих зверски расправляться с православным духовенством и отвергшими Октябрь сословиями старой России. А в последние годы советской власти эти послания, извлеченные из архивов Института марксизма-ленинизма, вызывали у людей моральное негодование, выбивая почву для аргументов из-под ног тех, кто отстаивал революционный гуманизм первых большевиков и их весьма специфическое социальное новаторство.

Это в наши дни «Литературная газета» как ни в чем не бывало приглашает к чтению задушевных телерецензий, из которых одна, цитированная выше, прямо посвящена Ильичу и вышедшим к юбилею его смерти документальным фильмам, а другая, хотя и касается совсем иной эпохи (очерк Людмилы Жуковой о пятисерийном историческом фильме «Романовы. Царское дело»), заканчивается, однако, соображениями о том, что план ГОЭЛРО был не «сворован» большевиками у инженеров царского времени, но блестяще «реализован» ими (так что нечего их «обличать») и что фильм о романовской династии должен в итоге вести к мысли «о становлении новой советской цивилизации и ее Победе в Великой Отечественной войне». Общий же вывод таков: «Советская Россия, проводя ротацию “октябрьской” элиты, на потенциале прошедших веков крепила мощь страны» и победно, «без царя, без господствующего сословия встретила нашествие сильного врага».          

Вот магистраль современного понимания давней и недавней российской истории: она без трагедий и почти даже без серьезных проблем перетекает из досоветской действительности в советскую. И это тоже отнюдь не умение видеть преемственность и многомерность сменяющихся столетий. Это не слишком завуалированное восхваление советского прошлого без отягощающего указания на мозаичность составляющих его компонентов. То есть нечувствие как раз той неоднозначности этого прошлого, которую любят подчеркивать все, кто считает главной проблемой в оценке советского периода его злокозненное «очернение».

До сих пор патриоты СССР не в силах представить себе, как это их паче меры возлюбленное в новой России государство почти необратимо раскрошилось после того, как толстые журналы стали публиковать потаенную литературу, а главные газеты страны — периодически цитировать хронику «окаянных дней» ленинской власти. Возможно, сила правды для таких людей слишком метафизическое понятие. В их логике провал, как они любят выражаться, «советского проекта» объясняется предательством Горбачева и удавшейся иностранной диверсией, которую как-то просмотрело даже недреманное око советских спецслужб. Им трудно представить, что оглушительность идейного взрыва по существу была запрограммирована не командой последнего генсека, хотевшей лишь осторожно и бережно для себя приоткрыть шлюзы правды, но самою энергией вырвавшейся правды, обретшей еще больший заряд из-за непомерной длительности всей прежней лжи. Им невдомек, что не соратники Горбачева и не либералы ельцинской поры придумали то, что писали о затеях ленинских приспешников, к примеру, Бунин или Куприн. Этим и многим другим настоящим патриотам России (к их голосу присоединился вначале даже такой почитатель Владимира Ильича, как Максим Горький, но, несвоевременные для 1918-го, его мысли остаются такими же для «Литературки» и в 2014-м), воочию наблюдавшим, как их Родина превращается под руками ленинской компании в подопытное животное, подсказывала правду их несожженная совесть, а совсем не партийная принадлежность.

Тем, кто сейчас учит нас Родину любить, такого рода правда выедает очи, и они хватаются за «объективность» и «беспристрастие», откровенно или неосознанно, но в целом всегда становясь при этом на старую ленинскую платформу. И пока нам предлагают жить среди каких-то «недорисованных портретов», при том, что за время, прожитое от кончины ленинского детища, предостаточно издано материала для весьма выпуклой прорисовки лиц всех головных вождей российского большевизма, пока общий запрос на историческую правду активно редуцируется до нулевого уровня, пока память народная пребывает в тоске по застойным временам и по сталинской великодержавности, происходит явный дрейф идеологем от второго Ильича к первому. Это совершенно неизбежно, потому что и брежневский «развитой социализм», и сталинский «социализм в одной стране» вырастали корнями из ленинской теории и практики социализма.

Разумеется, теоретизированием по Марксу и даже по самому Ленину сейчас мало кто возьмется интриговать широкую публику. Тем не менее красным идеологам до сих пор отлично удается оправдывать любую брутальность большевицкой «адовой работы». Под видом исторического беспристрастия демонстративно отбрасывается нравственная оценка методов классовой борьбы, насильственно привитых России Лениным. Этот отказ и приводит, в конце концов, к идейной продукции вроде «единого учебника» и «литературногазетной» патриотики. А параллельные пожелания известных кругов «вернуть идеологию» в действующую конституцию указывают на неосвобожденность русского сознания от ленинского идеологического мóрока, который для изрядного числа живущих в России и теперь остается подлинной «духовной скрепой».